Когда ему делалось непо себе, когда беспричинно накатывало отчаяние, ондоставал большой конверт состарыми фотографиями, ноодну, самую старую, вероятно, первую иззапечатлевших его– снеровными краями, стускло-сереньким, будтобы размазанным пальцем грифельным изображением,– рассматривал сособой пристальностью и, бывало, испытывал необъяснимое облегчение: изтумана проступали пухлый сугроб, накрытый еловой лапой, ион, четырёхлетний, вкоротком пальтеце скушаком, вбашлыке, сдеревянной лопаткой вруке… Кому взбрело наум заснять его ввоенную зиму, вэвакуации?
Пасьянс измногих фото, которые фиксировали изменения облика его сдетства достарости, ав мозаичном единстве собирались впочти дописанную картину, онвотносительно хронологическом порядке всё чаще насон грядущий машинально раскладывал напротёртом зелёном сукне письменного стола– безуспешно отыскивал сквозной сюжет жизни; всомнениях он переводил взгляд содной фотографии надругую, чтобы перетряхивать калейдоскоп памяти и– возвращаться кначалу поисков. Однако бежало все быстрей время, чувства облегчения он уже неиспытывал, даже воспоминания онём, желанном умилительном чувстве, предательски улетучивались, едва взгляд касался матового серенького прямоугольничка, прилюбых вариациях пасьянса лежавшего скраю, вотправной точке отыскиваемого сюжета,– его словно гипнотизировала страхом нечёткая маленькая фигурка, какеслибы вней, такой далёкой, угнездился вирус фатальной ошибки, которую суждено ему совершить. Да,именно эта смутная фотография, именно она почему-то стала им восприниматься после семидесятилетия своего, каксвёрнутая вдавнем фотомиге тревожно-информативная шифровка судьбы; сейчасже, перед отлётом вВенецию запоследним, какподозревал, озарением он ивовсе предпринимал сумасбродные попытки, болезненно пропуская через себя токи прошлого, вычитывать вдопотопном– плывучем ивыцветшем– изображении тайный смысл того, чтоего ожидало востатке дней.
